ШЕКСПИР УМЕР – ДА ЗДРАВСТВУЕТ ШЕКСПИР!

В 8-м номере «Нового мира» за 2009 год опубликована переведённая Виктором Куллэ поэма Шекспира «Феникс и Голубь» с его же небольшим предисловием. К поэме и её переводам мы ещё вернёмся, но сначала о том, что стало предысторией его и этой, моей ответной публикации.

В 1997 году я, как и многие – и как и Куллэ, – был впечатлён книгой И.М.Гилилова «Тайна Великого Феникса, или игра об Уильяме Шекспире». Помимо нескольких крупных литературоведческих открытий (в частности, его заслуга перед русскоязычным литературоведением и в том, что он обратил внимание на неправильную передачу В.Левиком пола «фигурантов» поэмы «Феникс и Голубь»), – главное, что Гилилову удалось показать, это что имя гения является псевдонимом, за которым скрылся «коллектив» авторов (что оказалось немаловажным для моего перевода «Сонетов» Шекспира, который тогда был близок к завершению), и что Шакспер из Стратфорда никак не мог быть Шекспиром. Проверка Гилиловым огромного литературного и исторического материала и тщательность детективного литературного расследования с доказательством мистификационной передатировки «Честеровского сборника» сделали и меня невольным сторонником кандидатур Рэтленда и его жены как авторов, скрывшихся за псевдонимом «Шекспир», – тем более что я в тот момент, как и многие другие, не увидел серьёзных аргументов в противовес этой теории.

Между тем в 6-м номере «Нового мира» за 1998 г. на эту книгу была опубликована рецензия А.Злобиной под названием «Писательская артель “Три Шекспира”», неаргументированная и оскорбительная по тону, причем критикесса позволила себе поизгаляться и над фамилией Гилилова (это при специфичности-то её собственной фамилии!). Будучи нетерпим к такого рода «критике», я ответил Злобиной и счёл своим долгом предложить этот ответ «Новому миру» – журнал отказался его публиковать (подозреваю, что мой ответ был далеко не единственным и что под градом возмущённых откликов «Новый мир» поёжился и свернулся в клубок).

После отказа «Нового мира» я предложил свой ответ Злобиной «Литературному обозрению», то есть его главному редактору Виктору Куллэ, и в 4-м номере «Литобоза» за 1999 год мой ответ «О вреде кабаньей головизны» был опубликован. Мы с Куллэ оказались тогда союзниками как по отношению к тону рецензии Злобиной, так и по отношению к точке зрения Гилилова на проблему авторства Шекспира. Я познакомился с Гилиловым и до самой его смерти мы с ним были в хороших отношениях, перезванивались, иногда встречались.

Насколько я понял, Куллэ и сегодня разделяет его взгляды, хотя допускает, что Рэтленд мог писать под псевдонимом «Шекспир» и не со своей женой, а с Френсисом Бэконом, поскольку он с уважением ссылается на «яркую книгу Марины Литвиновой «Оправдание Шекспира», в которой отстаивается идея коллективного – графа Рэтленда и его учителя и воспитателя Бэкона – авторства». Что же до «Нового мира», которому понадобилось больше 10 лет, чтобы принять саму возможность точки зрения Гилилова, согласившись в этом со мной и с Куллэ, и тем самым молчаливо извиниться перед умершим учёным (Гилилов скончался 26 марта 2007 года) за хамский тон той давней публикации Злобиной, то я этот шаг приветствую, поскольку полагаю, что жизнеспособность как литературного критика, так и литературного журнала во многом определяется способностью открыто признавать свои ошибки. Принимая это молчаливое извинение и полагая, что журнал стал смелее и мудрее, я и предложил нижеследующий мой ответ Виктору Куллэ «Новому миру» – и снова получил отказ! И, как это ни парадоксально, отказавшись публиковать этот мой ответ Куллэ, «Новый мир» опять попал впросак.

Видимо, не только Виктору Куллэ, но и отделу критики журнала неизвестно, что уже через три года после выхода книги Гилилова были опубликованы серьёзные доказательства того, что Рэтленд к шекспировскому псевдониму не имел никакого отношения вообще! Правда, Куллэ в новомировской публикации был осторожен, опасаясь «разворошить осиный рой шекспировского вопроса», и продекларировал свой исключительный интерес к поэме «Феникс и Голубь» и её переводу. Как мы увидим, его опасения были не напрасны. Вскоре после выхода книги «Тайна Великого Феникса» та же самая проблема стала интересовать и меня, и в поисках ответов на появившиеся вопросы (на которые мне не смог ответить и Гилилов), я разыскал филологические публикации А.Н.Баркова. Его исследования настолько заинтересовали меня, что осенью 2002 года я взял у него обширное интервью, которое, материалами на большую газетную полосу каждый, в виде литературоведческого «сериала» с продолжениями было опубликовано в 5 номерах газеты «Новые известия».

В той части интервью, которая относилась к «Гамлету» и к проблеме шекспировского авторства, мне пришлось открыто признать, что Барков убедил меня не только в том, что основным автором, писавшим под великим именем, был Кристофер Марло, но и в том, что Рэтленд никак не мог быть участником шекспировского псевдонима. Барков отдал в этом интервью должное огромным заслугам Гилилова в шекспироведении, но привёл аргументы, мимо которых тот прошёл – как минимум подсознательно. Я убедил редакцию «Новых известий» дать возможность Гилилову ответить Баркову на страницах газеты; такое предложение и было опубликовано 27 ноября 2002 г.:

«От редакции:

Поскольку А.Барковым поставлены под сомнение некоторые выводы И.Гилилова, изложенные им в книге “Тайна Великого Феникса, или Игра об Уильяме Шекспире”, “Новые Известия” готовы предоставить ему возможность для ответа А.Баркову после публикации интервью».

Одновременно я позвонил Гилилову и сообщил ему об этом предложении, а потом и передал номера газеты за 23, 26 и 27 ноября 2002 г. с публикациями по Шекспиру.

К сожалению, Илья Менделевич, несмотря на мои неоднократные напоминания о необходимости ответить Баркову, так этого и не сделал, – хотя Барков обращался к Гилилову с открытым письмом и через Интернет (это обращение с подробной аргументацией того, что Рэтленд никакого отношения к шекспировскому псевдониму не имел, и сейчас стоит по адресу http://shaxper.narod.ru). При этом все приводившиеся Гилиловым факты, трактовавшиеся им как аргументы в пользу рэтлендианской версии, логично объяснялись концепцией Баркова и ей не противоречили. Суть того, что утверждал Барков, в нашем интервью была определена одним из подзаголовков – «Шекспир – дело семейное», – ставшим заглавием и всей публикации в «Новых известиях» от 27 ноября 2002 г.

Помимо догадки об участии Кристофера Марло в «игре об Уильяме Шекспире», Барков впервые выдвинул версию его королевского происхождения, причём привёл такое количество серьёзных аргументов в её пользу, что не оставил места сомнениям на этот счёт. О королевском происхождении Бэкона в шекспироведении говорят уже давно, на бэконианском сайте (http://www.sirbacon.org) этой информации предостаточно; о королевском же происхождении Елизаветы Рэтленд довольно убедительно писал и сам Гилилов.

Наличие детей у Елизаветы I неоднократно обсуждалось, но никогда не признавалось и, несмотря на славу Шекспира, думаю, в обозримом будущем не будет признано (в том числе – самой королевской властью), поскольку это и сегодня грозит очередной религиозной междоусобицей. Ведь сакральная власть протестантской королевы-«девственницы» утверждалась при жестоком преследовании католиков, повсюду снимались изображения мадонны с младенцем и заменялись на канонизированные изображения Елизаветы; за выражение симпатии к католицизму можно было поплатиться жизнью.

Елизавета практически открыто жила с Робертом Дадли, она могла входить в его покои и он – в её (двери были рядом) в любое время дня и ночи, она рожала ему детей, – но заикнуться о детях королевы вслух было смертельно опасно. Европейские монархи отрицали легитимность власти Елизаветы, против неё постоянно плелись заговоры, и официальное признание наличия детей у королевы-«девственницы» грозило безопасности государства. За разговоры о детях королевы наказывали беспощадно, от позорного столба до смертной казни. Вот в чем истинная причина таинственности вокруг шекспировского псевдонима, объединившего гениальных детей Елизаветы I, и причина государственной защиты этой тайны.

Сохранилось свидетельство Генри Хоукинса, дворецкого Дадли, который в 1581 году обмолвился: «У моего лорда пять детей от королевы и больше не будет!»; по другим источникам у Елизаветы от Дадли было четверо сыновей и дочь. Однако у королевы был ещё один тайный ребенок, от Томаса Сеймура, мужа тётки Елизаветы (правившей тогда королевы) Екатерины Парр. Елизавета родила его в 17 лет, а Екатерина так и не простила мужу его измены и напомнила ему об этом на смертном одре. Елизавету, когда беременность обнаружилась, на год отправили в Хертфордшир, там она и рожала (акушерку провели в комнату роженицы с завязанными глазами, в комнате было темно). Ребёнок, как и все последующие дети королевы, был отдан на воспитание в знатную семью, стал Эдуардом де Вером, 17-м графом Оксфордом (1550 – 1604). Именно с ним была связана последняя, недавняя сенсация, когда американский исследователь Пол Стрейтс обнаружил его письмо, из которого видно, что граф Оксфорд тоже был «Шекспиром» и что он знал о своём королевском происхождении.

На сайте http://www.sirbacon.org/gallery/liz2.html стоит портрет кисти Николаса Хиллиарда, находящийся в Британском музее и атрибутированный как «Королева Елизавета с сыном»; предполагается, что это Елизавета с маленьким Френсисом Бэконом.

Ещё в начале двадцатых годов прошлого века шеф шифровальной службы французской армии генерал Картье, заинтересовавшись одной из страниц прижизненного издания бэконовского «Нового Органона», нашел ключ к шрифтовому коду и затем с помощью этого ключа расшифровал документ, о принадлежности которого перу Френсиса Бэкона было точно известно. Оказалось, что это его автобиография. Вот её первые строки: «Я законный сын королевы Елизаветы I. Мое настоящее имя Тюдор. Сэр Николас Бэкон – мой приемный отец. Леди Анне Бэкон я приношу мою горячую благодарность: она меня вырастила, воспитала, защищала и мудро наставляла. Я ей обязан жизнью: это она меня спасла, когда 25 января 1561 года я был рожден Елизаветой, которая требовала умертвить меня. Рожая, королева Елизавета кричала: „Убейте, задушите его!“…» Первые слова автобиографии говорят о том, что Бэкон знал о тайном браке между Елизаветой и Робертом Дадли, освящённом в Тауэре пришлым монахом и заключённым повторно за четыре месяца до рождения Бэкона, при свидетелях, в Уилтон Хаус, замке Пембруков.

Если у кого-то возникнут сомнения  в подлинности такой расшифровки, замечу, что подобное придумать невозможно. Любой, кто хоть в малой степени знаком с теорией вероятности, знает, что вероятность случайного совпадения при использовании шифровального ключа на таком отрезке текста бесконечно мала – а здесь приведён даже не весь текст, но лишь небольшая его часть. Бэкон не случайно на поздних портретах изображён в шляпе, по его замыслу прикрывавшей корону. Когда он, уже при Джеймсе I, был посажен за продажу должностей, он пригрозил герцогу Букингемскому, что выпустит в свет опасную информацию, если не будет немедленно освобождён. И его освободили. В его кабинете в доме, где он прожил последние годы, на стене была выписана вся генеалогическая ветвь Тюдоров, и между Елизаветой I Тюдор и Джеймсом I Стюартом было вписано его рукой, но потом затёрто его имя.

По адресу http://www.sirbacon.org/gallery/tudor.html – ещё один портрет; подпись к нему:

«Королева Елизавета с сыновьями?

Портрет Королевы Елизаветы с двумя детьми голландского художника Де Леррея. Один ребёнок держит кормило (символ Орфея и Афины). Роль Бэкона в будущем, “как он видел себя, – однажды взять в руки кормило власти королевского дома” (Пьер Амбиоз, 1631, в первой биографии Френсиса Бэкона, описывая его как реального наследника трона). Другой ребёнок держит перо, символизирующее мученичество; брат Бэкона, Роберт Деверо, граф Эссекс, который был казнён в лондонском Тауэре за измену».

Трудно представить, что младший брат Бэкона и Марло Роберт Эссекс без каких-либо оснований на стене своей камеры в Тауэре накануне казни процарапал: Robert Tudor.

На этой картине справа на заднем плане изображён ещё один ребёнок, с явно грустным лицом, который держит в правой, поднятой руке какой-то предмет, к сожалению визуально не поддающийся разгадке. Барков считал затенённое расположение этого ребёнка признаком особой тайны и полагал, что здесь изображён Кристофер Марло.

Наиболее вероятно, сыновьями Елизаветы от Дадли были (в порядке рождения) Филип Сидни (1554 – 1586; в сборнике «Гнездо Феникса» Барков нашёл прямое указание на то, что он был сыном королевы Елизаветы), Френсис Бэкон (1561 – 1626), Кристофер Марло (1564 – 1612?), Роберт Эссекс (1567 – 1601). Поистине «гнездо Феникса»! Филип Сидни стал родоначальником литературного гнезда елизаветинцев, умер от раны ноги, полученной на войне, – ещё до возникновения «Шекспира», но, скорее всего, именно он стал прообразом Голубя ранней редакции поэмы Роберта Честера; Роберт Эссекс к шекспировскому псевдониму вряд ли имел отношение (сохранилось письмо Эссекса Бэкону, где он признаётся в отсутствии литературного дарования), а вот Бэкон и Марло – наверняка были его участниками. О Елизавете Рэтленд тоже можно с уверенностью сказать, что она принимала участие в этой грандиозной мистификации; тот факт, что она была замужем за Роджером Рэтлендом, и объясняет информированность «Шекспира» обо всём, что имело отношение к её мужу; в частности, она побывала вместе с ним и в Эльсиноре во время его дипломатической поездки в Данию. И только Рэтленд, происхождение которого никакой тайны не составляло и который не только не был поэтом, но и укорял свою жену за то, что она принимала у себя «какого-то поэта» (Бена Джонсона), из всей этой когорты претендентов на «пост Шекспира» не имел никаких шансов!

Не привлекая всех аргументов Баркова, изложенных им в открытом обращении к Гилилову, приведу лишь небольшой отрывок из этого письма – чтобы показать серьёзность и основательность его аргументации:

«Следующий вопрос – чисто этического характера и, пожалуй, один из наиболее неприятных для Вашей гипотезы. Это – содержание завещания графа Рэтленда перед своей смертью. Вы отмечаете тот беспрецедентный факт, что Роджер Мэннерс в своём завещании не упомянул свою супругу Елизавету. Вы объясняете это тем, что граф заранее договорился со своей женой, что после его смерти она примет яд и тоже уйдёт из жизни. И что поэтому-де не имело смысла одаривать её частью наследства. Такое Ваше объяснение вряд ли можно считать убедительным. И вот почему.

Если граф Рэтленд действительно был “Шекспиром”, то он безусловно был подлинным гуманистом (гуманизм Шекспира мы запостулировали в самом начале). Даже если отвлечься от конкретной личности и конкретной проблемы личности “Шекспира”, то согласитесь, что принять такую жертву от предмета своей любви не может ни один нормальный человек. Как раз истинная любовь и является тем состоянием, пребывая в котором, человек готов пожертвовать всем, вплоть до своей жизни, ради блага любимого существа. Но ни в коем случае не согласиться на такую жертву со стороны любимого, тем более – любимой (согласитесь, что мужчины в любви более идеалисты, чем женщины – так нужно Природе, и это справедливо).

Иными словами, объяснение предсмертному поступку графа Рэтленда может быть только одно: да, его брак с Елизаветой Сидни изначально замышлялся как откровенно “фиктивный” (выражение Ваше, Илья Менделевич). То есть, имеется холостой, но больной сифилисом граф, который заведомо не даст здорового потомства. Не женить его нельзя – не принято оставаться холостым взрослому графу: биографическая ущербность. Да и титул пропадает зря – какая-то достойная особа не станет графиней... А вот есть пятнадцатилетняя девочка, которую почему-то нужно сделать графиней. И с биографией которой, мягко выражаясь, не всё ясно: вот ведь даже точная дата её рождения осталась неизвестной... Хотя само рождение оказалось настолько необычным, что не только было отмечено стихами лучших поэтов Англии, но даже сама королева соизволила оказаться на крестинах и стать крёстной матерью малютки, дав ей свое имя... Да и после замужества с Рэтлендом пятнадцатилетняя графиня совсем ушла “в тень”, стала уходить из дому и пропадать неизвестно где. При этом стала “тайной” поэтессой – настолько выдающейся в своих талантах, что Бен Джонсон неизменно отзывался о ней как о лучшей поэтессе Англии... И настолько “тайной”, что до выхода в свет Вашей книги человечество даже не догадывалось о наличии конкретных, дошедших до нас её произведений. Только одно это Ваше открытие, Илья Менделевич, уже делает Вас одним из наиболее выдающихся специалистов в вопросах культуры Елизаветинской эпохи.

Кстати, Бен Джонсон... При всей Вашей, Илья Менделевич, уверенности в том, что “Шекспиром” был граф Рэтленд, и при всей осведомлённости Бена Джонсона, которую Вы особо подчеркиваете, Вам не удалось найти ни одного факта, когда этот осведомлённый человек хоть как-то положительно отозвался о поэтических способностях фиктивного мужа Елизаветы. Не правда ли, симптоматично?.. И то, что Вы таких фактов не обнаружили, вовсе не Ваша недоработка. Скорее, наоборот...»

Все дети королевы Елизаветы регистрировались под чужими именами, отдавались для воспитания в обеспеченные или знатные семьи (в такой «родственной» связи с королевой были семьи Бэконов, Оксфордов, Пембруков и Сидни) и получали превосходное воспитание и блестящее образование. Все они знали о своём происхождении, но каждому из них было объяснено, почему они должны держать язык за зубами.

Как это всё происходило на деле, показал Барков на примере судьбы одного из сыновей Елизаветы I – Кристофера Марло – в работе «“Гамлет”: трагедия ошибок или трагическая судьба автора?» (Киев, «Радуга», 2000).

11 апреля 1564 года посол Испании при английском дворе Гонсалес сообщает своему монарху, что королева Елизавета отправляется в замок Роберта Дадли – Уорвик, чтобы «разрешиться от последствий своего неблагопристойного поведения». Рождение ребёнка имело место, скорее всего, в конце апреля (СОНЕТ 3: «Ты – то же зеркало; так видит мать Апрель своей весны в любимом чаде…»; цитаты из сонетов Шекспира приводятся в моих переводах – В.К.) Замок Уорвик расположен на берегу реки Эйвон (той самой, на которой стоит и Стратфорд), и рождение Марло именно в этом месте впоследствии дало полное право Бену Джонсону в посвящении Шекспиру в Великом Фолио назвать его «эйвонским лебедем». Отец новорождённого Роберт Дадли в этом же году возведён в графское достоинство.

Ребёнку следовало дать некое реальное имя, подтверждённое свидетельством о рождении. Тайному Совету, тщательно оберегавшему авторитет «королевы-девственницы» и следившему за утечкой информации о детях королевы, приходилось и по другим поводам регулярно проделывать такие операции, в частности – создавая «легенды» английским шпионам. Нужна была метрическая запись о рождении ребёнка, который вскоре после родов умер, но смерть которого не успели зарегистрировать, а также «свой» священник, который должен был «убедить» родителей захоронить ребенка в другом приходе – или вообще отказаться от регистрации его смерти. Такой священник у королевы был.

Мэтью Паркер, член Тайного Совета и высший духовный иерарх Англии, был многим обязан Елизавете. Её мать Анна Болейн сделала его своим личным капелланом, после смерти Генриха VIII, при Марии Тюдор, он был лишён прихода и поста главы колледжа Корпус Кристи; с приходом к власти Елизавета сделала его архиепископом Кентерберийским (высший духовный чин в Англии) – несмотря на то, что он был женат, и тем самым нарушив собственное правило назначать духовными сановниками только неженатых. Именно в Кентербери и нашлась метрическая запись о рождении Кристофера Марло от 26 февраля 1564 года. Попечителем ребёнка стал Роджер Мэнвуд, и даже если запись о смерти настоящего сына сапожника Джона Марло и была сделана в церкви Св. Стефена на территории имения Мэнвуда, то она канула в Лету, поскольку записи о регистрации крещений, венчаний и смертей в этой церкви сохранились «почему-то» только начиная с 1567 года.

В 1563 году, когда Елизавета только зачала сына, она пожаловала Мэнвуду огромное имение в Хаккингтоне, рядом с Кентербери, затем объявила его лучшим судьёй королевства, наградила золотой цепью, пожаловала рыцарским титулом и сделала Главным лордом казначейства: она заранее хотела не только дать будущему ребёнку достойного и богатого попечителя, но и обеспечить этому ребёнку защиту от возможных посягательств на его жизнь. Хотя ей и не удалось защитить будущего сына так, как ей бы хотелось, прозорливость Елизаветы нашла реальное подтверждение: ведь за полгода до того, как Кристофер Марло в 1593 году по инициативе Тайного Совета был посажен в тюрьму и обвинён в поступках и высказываниях по трём пунктам, по каждому из которых его должны были приговорить к смерти, его попечитель Роджер Мэнвуд, добивавшийся должности Верховного судьи королевства, по приказанию того же Тайного Совета был тайно казнён. Если бы не его смерть, вряд ли удалось бы инициировать судебное преследование Марло.

Перед смертью Мэнвуд находился под домашним арестом в своём имении в Хаккингтоне и успел написать себе эпитафию (For in such a home any man becomes a worm – death rules and he is made equal to the worms. – В этом доме любой человек превращается в червя – здесь правит смерть, уравнивая его с червями.), которая с разных сторон обыграна Шекспиром в «Гамлете». На смерть Мэнвуда Марло написал эпитафию, смысл которой, в связи со сказанным выше, не кажется тёмным: «В виду его многочисленных достоинств не утруждайте себя, о Завистливые Силы, по поводу этого единственного человека; не будьте излишне высокомерными по отношению к праху того, чей блеск ослеплял тысячи смертных...»

Джон Марло получил значительную денежную компенсацию, на два с лишним года раньше положенного срока стал членом Гильдии сапожников и был сделан почётным гражданином города. В 1579 году «сын сапожника» Кристофер Марло попал в Королевскую школу (на 50 мест, обучение платное и дорогое; в неё стремились пристроить своих детей самые состоятельные вельможи графства), и обучение оплачивал Мэнвуд, но из средств Паркера. Марло проучился в этой школе всего год и в 1580 году, 15-ти лет, поступил в Кембридж, в колледж Корпус Кристи (детей для Кембриджа в школе отбирал сын Мэтью Паркера, Джонатан); следовательно, основную подготовку к поступлению в колледж Марло получил в домашнем образовании и воспитании, и, надо полагать, для этой цели оказались как нельзя кстати высочайшая образованность и эрудиция Мэтью Паркера, который к тому же собрал в своём имении в Кентербери уникальную библиотеку. В 1574 году (Кристоферу исполнилось 10 лет) Паркер принимал у себя королеву, и Елизавета удостоила его супругу, которая – как и её муж – никакими мирскими титулами не обладала, многозначительным комплиментом: «Не могу назвать вас “мадам”, а назвать вас “миссис” язык не поворачивается. Но всё равно я вам очень благодарна».

Марло получил в колледже одну из трёх стипендий Мэтью Паркера, а после смерти последнего в 1578 году остальные годы обучения в университете оплачивал его сын, Джонатан Паркер. В 1584 году Марло получает степень бакалавра и продолжает учёбу. Сохранился «портрет молодого человека» (он был замурован в стену и найден при реконструкции помещения колледжа Корпус Кристи) с надписью: «1585 от Рождества Христова. Совершеннолетие, 21 год» и «странным» девизом: Qvod me nutrit me destrevit (То, что меня питает, меня пытает); изучение списков студентов Кембриджского университета привело к идентификации портрета: в колледже в 1585 году 21 год исполнился только Кристоферу Марло. Таким образом, если версию Марло-Шекспира считать доказанной, у нас есть достоверный портрет гения в молодости.

В 1587 году он заканчивает учёбу, но первоначально ему было отказано в присвоении степени магистра – на том основании, что он часто отлучался из колледжа. Сохранилось письмо ректору за подписью нескольких членов Тайного Совета королевы (первыми подписались архиепископ Кентерберийский, лорд-канцлер и лорд-казначей), где говорилось, что эти отлучки были вызваны необходимостью при выполнении заданий на государственной службе и что королева будет недовольна любым ущемлением прав Марло. Он становится магистром и с 1587 года живет в Лондоне.

Исследуя жизнь и судьбу Марло с точки зрения его королевского происхождения, Барков убедился, что и обстоятельства его «смерти» свидетельствуют о том же. Поселившись в Лондоне, Марло, которого современники, в соответствии с «легендой» о его происхождении, как сына сапожника, прозвали таннером, быстро приобретает славу поэта, задиры и остроумца – и, одновременно, «атеиста» (он симпатизировал католицизму). В сентябре 1589-го Марло арестован за участие в драке; в январе 1592-го арестован во Фландрии, во Флэшинге; в мае 92-го – арест за «угрожающее поведение»; в сентябре 92-го – арест за нападение на некоего Уильяма Коркина. Вероятно, попытки Елизаветы тем или иным способом пробить ему дорогу к трону (она способствовала его встречам с Арабеллой Стюарт, учителем которой он стал ещё во время обучения в колледже и у которой после смерти Елизаветы по крови прав на трон было даже больше, чем у сменившего её на троне Джеймса I), притом что он был известен скандальностью поведения и неосторожностью в выражениях и по характеру вряд ли подходил для управления страной, видимо, встревожили Тайный Совет, который решил заведомо исключить такую возможность.

При первой же неосторожности Марло, бросившего двусмысленную фразу, один из смыслов которой был таков, что он имеет право чеканить свою монету (а это являлось исключительной прерогативой монархов и, следовательно, давало основание обвинить его в государственной измене), кто-то инициировал донос Роберта Бэйнса, по которому, кроме этого преступления, Марло обвинялся в атеизме и гомосексуализме (за каждое из трёх преступлений полагалась смертная казнь). Сегодня трудно сказать, кто именно срежиссировал эту операцию (по мнению Баркова – скорее всего, это был его брат, Роберт Эссекс), но Тайный Совет не только получает донос Бэйнса, в котором тот заявлял, что Марло за свои преступления заслуживает смерти, и обещал представить заслуживающих доверия свидетелей, – но и пускает его в ход; затем поэт Томас Кид под пытками подтверждает обвинения Бэйнса. 18 мая 1593 года выдан ордер на арест Марло. За преступления, которые ему инкриминируются, ему грозит смертная казнь – четвертованием, отсечением головы или утоплением. Давши ход судебному расследованию, Тайный Совет не оставляет Елизавете выбора: она поставлена перед необходимостью спасать сына любой ценой и вынуждена согласиться на его «исчезновение» и высылку из страны (как и Гертруда в «Гамлете»).

Далее всё идёт «как по маслу». В доносе Бэйнса слова о том, что Марло заслуживает смертной казни, при докладе королеве кем-то исправлены на другие, менее жёсткие, с предложением «предать его забвению»; Кид обвиняется в гораздо меньших преступлениях, и тем не менее он сидит, а Марло на период разбирательства выпускают под подписку (СОНЕТ 74: «Но не горюй! Когда меня навек Арест жестокий вырвет, без подписки…»). 30 мая 1593 года в портовом городе Детфорде Марло «убит» одним из своих приятелей, Ингрэмом Фрайзером – ударом кинжала в глаз (в том же 74-м СОНЕТЕ: «…тобой не жизнь моя Утрачена – мой труп, её отбросы, Трофей ножа, пожива воронья…»).

Коронеру было передано письмо королевы – оно сохранилось! – с подробной инструкцией, как следует проводить расследование. Убийца был признан невиновным, освобождён и тут же принят на службу в разведку ближайшим другом «убиенного». Все трое друзей-свидетелей, якобы находившихся рядом с Марло в момент его убийства и подтвердивших факт его «смерти», тоже были связаны с разведкой. Коронер, единолично расследовавший «убийство» (хотя должен был расследовать вместе со следователем графства Кент), делал это так поспешно, что уже 1 июня тело было предано земле. Под предлогом того, что лицо обезображено до неузнаваемости, труп не предъявили к опознанию – даже Элеоноре Булл, хозяйке того дома, где жил Марло. Следует отметить, что она была кузиной лорда Берли и тоже работала на разведку, а её усадьба использовалась как пункт переброски агентуры на континент; её сын учился вместе с Марло в Королевской школе.

Елизавета предприняла необходимые шаги (надо думать – с молчаливого согласия Тайного Совета) для «исчезновения» сына и в дальнейшем не могла открыто встречаться с ним. Марло становится «железной маской» и вынужден покинуть Англию (судя по тексту «Гамлета» – на 3 года); по одной из версий под именем Le Doux он занимается шпионажем в Европе, затем возвращается, снова уезжает и, наезжая в Англию, живет в поместье Пембруков под видом алхимика Хью Сэнфорда.

В Кенсингтонской Королевской галерее портретов монархов, изображённых в полный рост, до 1838 года экспонировался портрет Елизаветы I в одежде, характерной для беременных женщин; сейчас он находится в Хэмптон Корт, и его можно увидеть на сайте http://www.sirbacon.org/gallery/liz1.html. В нижнем правом углу портрета, в виньетке, – текст сонета, который Барков условно назвал 155-м, как ещё один сонет в дополнение к шекспировскому сонетному циклу. Привожу его английский текст и мой перевод:

The restles swallow fits my restles minde,
In still revivinge still renewinge wronges;
Her Just complaintes of cruelly unkinde,
Are all the Musique, that my life prolonges.
With pensive thoughtes me weeping Stagg I crowne
Whose Melancholy teares my cares Expresse
Hes Teares in sylence, and my sighes unknowne
Are all the physicke that my harmes redresse.
My onely hope was in this goodly tree,
Which I did plant in love bringe up in care:
But all in vaine, for now to late I see
The shales be mine, the kernels others are.
My Musique may be plaintes, my physique teares
If this be all the fruite my love tree beares.

 Как ласточки тревожные мечась,
Твердят мне мысли: жизнь несправедлива. –
Вот музыка, во мне во всякий час
Звучащая навязчивым мотивом.
Той грустной думой коронован мой
Олень, чьим вздохам вторю я в отчаянье;
Его гашу укромною слезой –
И наши скорби укрывает тайна.
Была моя надежда в нём одном –
В прекрасном деревце, что я с любовью
Сажала и взрастила; не дано
Плодов вкусить мне – вижу это с болью.

Мне слезы лить, раз боль моя – тот плод,
Что дерево любви лишь и даёт.

На картине присутствуют олень и цветущее дерево; Барков полагал, что в сонете речь идет о Марло: «плач матери по поводу несложившейся судьбы сына» (stag – возмужавший, но ещё без пары олень). Но если и в самом деле здесь речь идёт о Марло, то нетрудно вычислить, что на портрете Елизавета ждёт своего последнего ребёнка, сестру Кристофера Марло, девочку, которая через 15 лет станет графиней Рэтленд и вместе с этим братом составит пару «Феникс и Голубь»!

Через две недели после «смерти» Марло в свет выходит поэма «Венера и Адонис», на обложке которой впервые появляется имя Шекспира – на вставном листке, зафальцованном в сданную ранее в печать, до «смерти» Марло, поэму. Через несколько лет в предисловии к «посмертно» изданной поэме «Геро и Леандр» Марло – не иначе как «с того света»! – даёт понять, что эта поэма является продолжением поэмы «Венера и Адонис», о которой «покойник» знать никак не должен был.

Несмотря на то, что приведённые факты достаточно убедительно обосновывают версию королевского происхождения Марло и как минимум его участия в псевдониме «Шекспир», столь уверенный тон её изложения вряд ли был бы возможен, если бы Баркову не удалось найти доказательства, не оставляющие никаких сомнений. Прежде всего отметим его находки в самом шекспировском каноне. Первая проистекала из анализа «Гамлета» как мениппеи: в сцене на кладбище фраза одного из могильщиков о том, что «таннер» 9 лет как «не лежит в своей могиле», трижды согласована с реальной жизненной ситуацией, поскольку «таннер» Кристофер Марло на самом деле не был убит в 1593 году, и к моменту регистрации «Гамлета» в 1602-м 9 лет как «не лежал в своей могиле». Такое тройное совпадение не может быть случайным. Вторая находка была совершена Барковым «от обратного» – от уверенности в королевском происхождении Марло. В финальной сцене пьесы Шекспира «Генрих VIII» (по общему мнению шекспироведов дописанной в 1613 году Джоном Флетчером) высший духовный иерарх Англии архиепископ Кентерберийский Томас Кранмер предсказывает, что новорождённой Елизавете предстоит великое будущее, что она, в свою очередь, родит сына, который будет «настолько же велик в славе, как и она сама», и что за него «дети наших детей будут благословлять Небеса». Другими словами, в пьесе прямым текстом было заявлено о королевском происхождении Шекспира, а terror, который по этому предсказанию должен был на протяжении всей жизни сопровождать его, в сочетании с такой славой невозможно отнести ни к кому, кроме Марло-Шекспира. (В русском переводе В.Томашевского этого места, цитировавшемся Гилиловым, именно эти строки переведены неверно, вуалируя и искажая их истинный смысл, а во втором издании Гилилов, видя, что точный смысл этих строк противоречит гипотезе Рэтленда-Шекспира, убрал эту цитату вообще.)

Между тем «марловианцы», уверенные в том, что Шекспиром был именно Марло и никто другой, но так и не догадавшиеся, что он был сыном Елизаветы, и дожидавшиеся какого-нибудь последнего, бесспорного доказательства – некой очевидной улики, вроде «дымящегося пистолета», были вынуждены обходить молчанием некоторые факты, которые объяснить не могли. Например, в 1603 году все поэты Англии откликнулись скорбными посланиями на смерть Елизаветы – все, кроме Шекспира, которого Генри Четл даже открыто упрекнул за это в печати.

«Почему-то ему в голову не пришло, – замечает Барков, – вспомнить соблюдаемый в рамках христианской традиции обычай: эпитафии сочиняются только посторонними, но не родственниками. Родственникам запрещено совершать любые действия, связанные с ритуалом похорон: нести гроб или крышку, венки или цветы; они – адресаты соболезнований, но не их авторы. После такого живого участия Елизаветы в судьбе «безродного» поэта и дебошира молчание Марло-Шекспира только и объясняется тем, что он был близким родственником королевы».

Таким образом гипотеза королевского происхождения Марло сделала этот факт работающим на «марловианцев», а не против них. Любопытно, что в этом упрёке Шекспиру Четтл для аллегории выбрал имя мифологического персонажа Меликерта, которого отец хотел убить, а мать, царица Ино, спасла, бросившись с ним в море; боги сохранили им жизнь и превратили Меликерта в божество, давши ему другое имя. Другими словами, Четл либо знал, либо догадывался о судьбе Шекспира как сына королевы Елизаветы.

Однако главная заслуга Баркова состоит в том, что он предоставил всем нам ту самую долгожданную, решающую «улику» – хотя и предпочёл назвать её не «дымящимся пистолетом», а «отпечатками пальцев». Барков показал, что структура и стиль пьес Марло «Доктор Фауст» и «Мальтийский еврей» как мениппей совершенно идентична структуре и стилю пьес Шекспира: разделение основной и вставной фабул на прозаическую и стихотворную части произведены в них по тем же принципам, что и в «Гамлете», в «Макбете», в «Отелло», в «Короле Лире», в «Ромео и Джульетте», а стилистические черты поэтической речи (не говоря уж о том, что именно Марло ввел в драматургический обиход пятистопный безрифменный ямб) совпадают. (Добавлю, что сравнительные исследования частотных характеристик словаря пьес Шекспира и основных претендентов на этот «пост», проведённые в 1901 году Т.Менденхолом, показали совпадение в единственном случае – с Кристофером Марло.) Другими словами, Барков доказал, что все эти произведения написаны одним человеком. На основании же анализа текста «Гамлета», который является романом-мениппеей с выходом на реальных прототипов действующих лиц, Барков показал, что Гамлет идентифицирует себя с автором и что в сцене с могильщиком имеет место «удвоение» главного героя (Гамлет и могильщик – это один и тот же человек, но в разные периоды своей жизни; до относительно недавнего времени по сохранившейся театральной традиции этот персонаж в «Гамлете» во время этой сцены дважды сбрасывал сюртук, «меняя личину»).

Это был последний штрих, завершавший «марловианскую» гипотезу шекспирова авторства. Анализом «творческого почерка» Марло Барков ответил и на два последних аргумента, выдвигавшихся против «марловианцев», на которые они, при всей их убеждённости в своей правоте, ответить не могли. Не понимая, что рассказчик в мениппее «Доктор Фауст» – не автор и что не Фауст, а именно рассказчик является слугой дьявола, они не понимали и того, что смысл этой мениппеи прямо противоположен декларируемому рассказчиком и что сатира Марло направлена против хулителей католической церкви, а не против папского престола. Это хорошо согласуется с представлениями о симпатиях Марло к католицизму и снимает видимое противоречие. Точно так же находит объяснение кажущийся антисемитизм Марло в «Мальтийском еврее», в котором все преступления на самом деле совершает лгущий рассказчик. «“Венецианский купец” Шекспира не просто схож по фабуле с “Мальтийским евреем”, – писал Барков. – У них как у мениппей совершенно одинаковая конструкция: Шейлок – вовсе не злодей, каким его выводит рассказчик, он жертва оговора со стороны мерзавца-рассказчика».

Таким образом, Барков смог сделать следующие выводы: 1) упомянутые произведения, увидевшие свет под именами Кристофера Марло и Уильяма Шекспира, были созданы одним человеком; 2) их автор – Кристофер Марло; 3) в 1602 году, на момент регистрации «Гамлета», Марло «не лежал в своей могиле» и был еще жив.

Однако из анализа «Укрощения строптивой» и «Гамлета» Барков сделал и другой важный вывод, делающий позицию «марловианцев» если и не уязвимой, то, во всяком случае требующей существенных уточнений. Как и все претендующие на исключительную роль своего кандидата на «пост» Шекспира, они не допускали мысли о чьём-либо соавторстве, о коллективности этого псевдонима; Барков же показал, что в написании упомянутых произведений Шекспира принимали участие два литератора. Кто же из других кандидатов могли быть соавторами Марло в пьесах и сонетах Шекспира?

Наиболее вероятными фигурами для такого соавторства являются граф Оксфорд, Френсис Бэкон и Елизавета Рэтленд. Родоначальница этого «гнезда Феникса» Елизавета I видимо была автором некоторых шекспировских сонетов – наиболее вероятно, первых 17 или части из них; на драматургию у неё просто не было ни сил, ни времени. Сохранилась Библия Эдуарда де Вера, в которой отмечено большое количество мест, цитируемых в произведениях Шекспира или являющихся источниками аллюзий в них, с его пометками, свидетельствующими о причастности графа к шекспировскому псевдониму. На бэконианском сайте собрана достаточно убедительная информация об участии Френсиса Бэкона в шекспировском псевдониме, от большого количества слов и выражений из его записной книжки («Promus»), попавших в шекспировские пьесы, до обложки папки, на которой во всевозможных сочетаниях и направлениях фигурирует пара подписей: Шекспир и Бэкон («Нортумберлендский манускрипт»). О степени участия Елизаветы Рэтленд можно только догадываться, хотя факты, обнаруженные Гилиловым, делают её кандидатуру практически бесспорной.

Из государственно-религиозных соображений информация о детях королевы продолжала оставаться тайной и впоследствии. Королевская власть, зная о происхождении «Шекспира», никогда не могла его раскрыть в предвиденье того, что за этим может последовать гражданская война. Вот почему королева Виктория (1819 – 1901), путешествуя по Англии и остановившись в замке Пембруков, поинтересовалась: правда ли, что Елизавета и Дадли, будучи в Тауэре, тайно обвенчались, что, освободившись, через четыре месяца в Уилтон-хаус они венчались повторно, скрепив брак подписанным ими документом, и что документ сохранился? – «Да, это так, Ваше Величество», – был ответ. Королева попросила его показать, прочитала и со словами «Никто не должен вмешиваться в историю!» бросила в огонь. «Никто, кроме меня!» – поистине королевская логика!

* * *

Смерть остановила и Баркова в его шекспироведческих исследованиях – он умер 4 января 2004 года. Фактически мы только подошли к разгадке того, кто был «самым гениальным автором, которого никогда не было» (М.Твен). Будет ли когда-нибудь установлено, кто и какую роль сыграл в этой «игре об Уильяме Шекспире»? Если актёры зашифровали свои роли, то рано или поздно они будут разгаданы. Многое свидетельствует о том, что истина закодирована. Так, уже не первый век пытаются установить истинный порядок расстановки сонетов в шекспировском сонетном цикле. Догадка С.Степанова о том, что ключ – в первых 154 (по числу сонетов в цикле) строках «поэмы» «Плач Розалин», опубликованной в 1-м издании «Сонетов» 1609 года, кажется плодотворной. Если ключ будет найден и строки в поэме и сонеты в цикле встанут на свои места, я полагаю, проявятся диалоговые пары «мать – сын», «брат – сестра», «мужчина – юноша» и «мужчина – женщина» и, с учётом королевских связей, многое станет прозрачным. Вот почему в своих переводах «Сонетов» Шекспира (М., ИД КАЗАРОВ, 2009) я переводил их в полном соответствии с английской грамматикой, чтобы сохранить возможность любого прочтения пола автора и адресата каждого сонета, какое допускает оригинал: в этом случае при любой расстановке сонетов переводы в этом отношении останутся справедливыми.

Но какое это имеет отношение к поэме «Феникс и Голубь»? Я думаю, что такое же, какое имеет эта поэма к псевдониму «Шекспир». Мы должны отчётливо понимать, каков был смысл этого поэтического реквиема и какое место в нём занимала поэма. Вот почему мне, в параллель переводу сонетов Шекспира, и пришлось переводить поэтический реквием из «Честеровского сборника»; я перевёл его почти весь (кроме «Хора поэтов» и заключительного стихотворения Бена Джонсона), в том числе и поэму «Феникс и Голубь», и переводы уже почти два года как стоят в Интернете, на моей страничке сайта Поэзия.ру (http://www.poezia.ru).

Но мне пришло в голову перевести не только стихи Ignoto, Марстона, Чэпмена и Джонсона и поэму «Феникс и Голубь», но и два стихотворения «Пеликана», которые предваряют этот поэтический реквием, – и перевод именно этих стихов привёл меня к неожиданной догадке в отношении авторства поэмы.

Реквием начинается «Хором поэтов», вслед за ним идут два небольших стихотворения Ignoto (так же, как и Пеликан, этот автор был одним из участников сборника «Английский геликон», вышедшего задолго до появления Честеровского сборника): первое заканчивается строкой «Всегда одна здесь Феникс – и сгорев», второе – строкой «Сгорела Феникс – и родилась вновь».

Эта мысль проходит и через стихи Пеликана, и через весь поэтический реквием. Отсюда следует вывод о сути подписи Шекспира под поэмой в реквиеме Шекспиру: Шекспир умер – да здравствует Шекспир! Произошла смена короля поэзии. Но если это так, то в последних строках «Заключения» Пеликана есть ключ к пониманию того, кто пришла на смену сгоревшей Феникс:

Из пламени, которого не стало,

Другая Феникс огненно восстала,

Чьих прокалённых перьев ярче свет,

Чем матери сгоревшей; но завет

Любви святой, что Голубь заповедал,

Покоится и в этом сердце щедром.

Восставши, будет, вырастая, птица

Давать над каламбуром веселиться,

Пустив на волю их, как я – мой стих;

Умы поймут, что я не предал их.

Итак, речь идёт о женщине, чьё творчество связано с каламбурами, – а в этом случае такой кандидатурой на «пост» Шекспира-Феникс после смерти Елизаветы Рэтленд может быть только Мэри Сидни, что Гилилов убедительно показал. Не она ли, уже в роли новой Феникс, распоряжается траурной церемонией и организовывает прощальное «отпевание» предыдущей пары Голубь-Феникс? Этому соответствует и стиль первого стихотворения, насыщенного аллитеративно-смысловой игрой слов. Однако тот факт, что второе стихотворение, «Плач», по общему мнению шекспироведов, написано Флетчером (а он и должен был, не мог не принять участия в реквиеме наравне с Джонсоном, Марстоном и Чэпменом), – этот факт тоже свидетельствует: на смену «Шекспиру» опять пришёл «коллектив».

Но в таком случае напрашивается вопрос: какое отношение Мэри Сидни имела к «семье»? Какая тайна может быть скрыта за её анонимностью?

Филип Сидни и Мэри Сидни-Пембрук формально были братом и сестрой, но на самом деле родства по крови между ними не было: новорождённый мальчик Елизаветы был отдан ею в семью Сидни на воспитание, и восприёмных родителей королева, как и во всех других случаях, всячески и щедро вознаградила. Однако тайна его рождения в семье не удержалась, и после возвращения Филипа Сидни с войны названные брат и сестра полюбили друг друга. Мэри стала тайной невесткой королевы, родившийся у неё сын (формально – Уильям Пембрук) скорее всего был внуком королевы Елизаветы, и если он писал стихи и хотя бы участвовал в сборнике «Сонеты» (а «Сонеты» фактически посвящены Уильяму Пембруку), то он стал «Шекспиром» в третьем поколении (если считать, что сама Елизавета I в «Сонетах» тоже принимала участие).

Елизавета Сидни считалась дочерью Филипа Сидни; в то же время известно, что Филип Сидни умер бездетным; с другой стороны, с какой бы это стати Елизавета I примчалась на крестины малютки и дала ей своё имя? В любом случае, была ли Елизавета Сидни дочерью Дадли и Елизаветы I или она была дочерью сына Елизаветы I Филипа Сидни (то есть была ли она дочерью или внучкой королевы), тайна её происхождения скрывалась с одинаковой тщательностью.

Если все остальные стихи Честеровского сборника я переводил достаточно свободно по отношению и к размеру, и к количеству строк (важно было адекватно, как можно ближе к тексту передать содержание реквиема), то в переводах траурных стихотворений Мэри Пембрук и Флетчера по уже сложившейся традиции (переводы В.Левика и Д.Щедровицкого) мне пришлось размеры сохранить. Однако, поскольку в русской поэзии стихи с короткими размерами плохо переносят чередование одних мужских рифм, я воспользовался тем, что в части строф первого стихотворения в оригинале имеет место чередование женских и мужских рифм, и, как и предыдущие переводчики, распространил такое чередование на всё стихотворение.

Кроме того, из-за невозможности загнать смысл и игру слов одной из строф первого стихотворения тоже в одну строфу, в целях естественности и органичности перевода я перевёл её двумя строфами (полагая, что такое увеличение числа строф не принципиально), а в переводе последней строфы первого стихотворения руководствовался смыслом, выявленным Барковым в его подстрочном переводе:

Посему он [Разум] сочинил сей

Плач По Феникс и Голубю,

Звёздам Любви, вместе её венчающим,

В качестве хора к их трагической сцене.

Наконец, как и Куллэ, я увидел, что «Шекспир» в подписи второго стихотворения («Плач») зарифмован с предыдущими строчками, но в переводе пошёл другим путём: если Куллэ для подрифмовки «Шекспира» со строками заключительного терцета «Плача» воспользовался переводом шекспировского псевдонима (Shake-speare = Потрясающий Копьём), то я решил уйти от тройной мужской рифмы в терцете, подрифмовывая третьи строки через строфу, а в последней, 5-й строфе добавил полстроки, объединив её с подписью «Шекспир», которой сделал созвучной предыдущую строку. Таким образом мне удалось зарифмовать это имя без перевода. Не берусь утверждать, чей выбор предпочтительней; могу лишь сказать, что в переводах этих двух стихотворений я руководствовался моим представлением об интонации этих стихов.

Пришлось также учесть, что автор первого стихотворения – распорядитель «отпевания», а не участник; его пол не проявлен, и он не пользуется местоимениями 1-го лица, личными и притяжательными, и судя по всему, их и употреблять нельзя – это может изменить замысел стихотворения.

Я по-прежнему считаю, что использование одних мужских рифм в переводах английских стихов, тем более – в коротких размерах, поэтической интонации вредит, но понимаю, что это положение концептуально и такую рифмовку Куллэ в упрёк поставить не могу. Зато широкое использование переводчиком run-on-lines и современных рифм приветствую и считаю достоинствами его перевода.

Привожу английский текст с подстрочным переводом Гилилова с небольшими поправками (но с исправленной последней строфой первого стихотворения), и свой и Куллэ (с его разрешения, для возможности сравнения) стихотворные переводы.