http://telyonok.narod.ru/02.htm
ВЛАДИМИР КОЗАРОВЕЦКИЙ
ТОВАРИЩЕСКИЙ ОТВЕТ ГРАЖДАНСКОЙ
Мой краткий флирт с «Новым миром».
К концу шестидесятых, нахлебавшись редакторских тычков и не желая самому себе признаться, что виноват в этом я сам, потому что придумал себе какую-то идеальную советскую страну, в которой возможна честная литературная критика, я начал сомневаться (!) в том, что критикой можно честно просуществовать. В предчувствии того, что мне придется из критики уйти, я задумал такую злую шутку: опубликоваться одновременно в «Новом мире» и в «Октябре», приложив как следует каких-нибудь известных авторов противоположных лагерей. Я понимал, что если бы этот номер удался, мне бы перекрыли кислород и левые, и правые, – но зато как красиво я бы хлопнул дверью! Мечтая об этой диверсии, я даже продумывал, как это технически осуществить, чтобы материалы и с той, и с другой стороны прошли одновременно: это было непросто – номера собирались за 3-4 месяца, а снять материал могли из любого, даже сверстанного номера.
Для начала надо было стать автором обоих журналов и хотя бы разок и там, и там напечататься. В «Октябре» моя статья о Чуковском стала «пропуском», и я без труда получил заказ. Уровень литературы, которую обсуждал и рецензировал «Октябрь», был не просто ниже той, что разбиралась в «Новом мире», – как правило, это были посредственные и бездарные авторы, но тут уж я знал, на что шел, и безропотно сел писать рецензию на сборник «Ровесники» издательства «Молодая гвардия». Сделав стержнем рецензии тему войны, о которой я мог писать совершенно честно, и попыхтев над этим «боевитым» сборником (как шутил мой друг поэт Валентин Лукьянов, «у серости бесчисленное множество оттенков», а мне надо было не просто честно отрецензировать книгу, но и еще каждому из «ровесников» дать краткую характеристику, отличающую его от других), я заказ выполнил и сдал рецензию в отдел критики. Рецензия понравилась, и я развернулся в противоположную сторону.
С «Новым миром» было сложнее: мне надо было преодолевать то неприязненное отношение, которое вызвала моя рецензия на переводы Федотова из Бернса. Однако с того момента, как я пришел туда с этой рецензией, прошло уже пять лет, я надеялся, что меня забыли, и решил предложиться. Пока я собирался это сделать, «Новый мир» оказался в осаде, а затем и вообще лишился Твардовского; в журнал должен был придти новый главный. В такой ситуации я не мог лелеять свои злокозненные планы, это было бы нечестно – бить лежачего, но я по инерции все же решил к ним заглянуть, полагая, что опубликоваться в «Новом мире» не помешает.
У меня было несколько неопубликованных рецензий, сделанных мной не «под заказ» и так и не пристроенных; я выбрал из них рецензию на стихи Верлена и поехал на Пушкинскую (я хотел придти именно «с улицы», без рекомендаций, поскольку предчувствовал, что отношения у нас будут не родственные). Над «Новым миром» небо гудело от бомбардировщиков, отдел критики сидел в окопах, пристрелянных противником, но героически отбивал атаки и время от времени делал вылазки – примерно так представлялось советской интеллигенции положение журнала. В эти-то тяжелые для «Нового мира» времена я и заявился в редакцию.
Я объяснил, что пишу короткие рецензии, предложил показать образец готовой продукции и подал Озеровой, разговаривавшей со мной, свою полуторастраничную рецензию на Верлена. Незадолго до этого я проверил ее на Леве Аннинском: в тексте была раскавыченная цитата из Пастернака на целый абзац (абзацев всего-то было 4), и Лева не сразу ее нашел. В общем, я был в ней уверен.
Озерова прочла рецензию, молча взяла со стола список книг наименований на десять и сказала:
– Выберите сами книгу для рецензирования.
Это было признание профессионализма. Я просмотрел список и не нашел ничего для себя интересного, кроме Бернарда Шоу. Поскольку я сам в то время переводил Торбера и Бирса, переводы юмора с игрой слов меня интересовали особо; кроме того, мне хотелось оформить мое отношение к Шоу. Я выбрал его.
– Знаете, составитель тома – Гражданская; она же автор предисловия и комментариев, – осторожно проверяя меня, заметила Озерова.
Я про Гражданскую слышал и намек понял с одного предложения: это была одна из самых одиозных фигур в советском литературоведении, примерно генеральской значимости (доктор филологических наук), и мне надо было стать критической дубинкой.
– Что, приложить? – спокойно спросил я, делая вид, что не замечаю появившейся у Озеровой гримасы недовольства, вызванного моими бестактными сленгом и откровенностью.
– Книги у нас, к сожалению, нет («Ну да, – подумал я, – так вам Гражданская и презентовала экземплярчик на убой!»), вы найдите ее в библиотеке, – сказала Озерова, не отвечая на мой вопрос и тем самым давая молчаливое «добро» на «приложить». – Две, две с половиной странички, как напишете, так и приносите; желательно побыстрее.
Я достал книгу, выполнил соцзаказ и принес две с небольшим странички через пару недель. Замечаний не было, и я одним ударом прикончил и похоронил идею обоюдоострой диверсии: хотя я такой рецензией и выполнял половину намеченного мною плана, одновременно я отрезал себе путь в правую прессу. Между тем с моей рецензией в «Октябре» начались редакционные игры, которые показали мне, что мои «диверсионные» замыслы были изначально неосуществимы. К сожалению, у меня не сохранился текст моей рецензии на «молодогвардейцев» (я печатал ее в двух экземплярах, и оба остались в редакции журнала), зато сохранился текст письма в редакцию, которое я, еще не отказавшись от своего террористического замысла, чуть позже написал и которое привожу; из него хорошо видно, как была написана рецензия и что из моей затеи вышло:
Зам. главного редактора
журнала «Октябрь»
тов. Ю.Идашкину
В редколлегию журнала «Октябрь»
Уважаемые товарищи!
По заказу отдела критики Вашего журнала (конкретно – тов. В.П.Межинкова) мной была написана рецензия «В едином строю» (на сборник «Ровесники» издательства «Молодая гвардия»). Я написал рецензию исходя из того, что участников сборника как советских поэтов объединяет не только общий круг тем, но и общее отношение к войне (эта тема присутствует у всех участников сборника). Тема эта достаточно серьезна, чтобы можно было сделать ее стержнем рецензии, показав на стихах о войне характерные особенности поэтов сборника; именно так и была построена рецензия, и именно пафос отношения к войне стал в ней предметом разбора.
Рецензия при мне была прочитана П.С.Строковым (тогда зав. отделом критики журнала – В.К.) и ему понравилась. Я внес два-три исправления по замечаниям, которые у него имелись, одновременно предупредив его, что в принципе я не против подобных исправлений или сокращений, но при условии, что мы сойдемся на их целесообразности и что, с целью сохранения стиля, правку вносить буду я сам. П.С.Строков отнесся к моему пожеланию с должным пониманием и при мне передал его Е.А.Метченко (тогда ст. редактор отдела критики – В.К.), с тем чтобы впоследствии не возникло никаких недоразумений.
Мне позвонили из редакции и предложили приехать и вычитать первую верстку. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что в рецензии не осталось ни одного моего предложения! У меня нет слов. Я допускаю, что мой стиль может не устраивать тов. В.П.Межинкова, который правил мою рецензию; в таких случаях вопрос о публикации решается на уровне «да-нет»: либо редакция, учитывая мнение тов. В.П.Межинкова, тем не менее принимает материал к печати в основном в том виде, как он написан, либо, согласившись с его мнением, материал отклоняет. Править же рецензию так, что автор не узнает себя, – грубое нарушение журнальной этики и проявление крайнего неуважения к автору.
Должен заметить, что такая правка никогда не остается без печальных последствий не только для автора, но и для редактора. Рецензия была написана не одним махом, я над ней и думал, и работал, и форма и содержание в ней диалектично связаны. Тов. В.П.Межинков, «поработав» над ее формой (по его словам, ему не понравилась «манерность» моей рецензии), разрушил и содержание, совершенно исказив даже общий смысл рецензии, ибо в варианте тов. В.П.Межинкова получилось, что сборник «Ровесники» – о войне.
Кроме того, пытаясь исправить мой «манерный» стиль, он убрал почти все характеристики поэтам (во многом ради которых, очевидно, и была заказана рецензия) и ввел в мой текст множество штампов, которыми я стараюсь – во всяком случае, в текстах критических статей и рецензий – не пользоваться, поскольку они свидетельствуют об отсутствии своего языка и о наличии скорее ложного, чем истинного пафоса. К тому же он совершенно разрушил ритм рецензии, который был неразрывно связан с пафосом ее содержания (именно ритмом поддерживались ее построение, эмоциональные повторы и т.п.)
Наконец, в рецензии появились выражения, которые так поразили меня и в неменьшей степени поразили бы читателя. Например, после драматичных стихов «Бедует набатная весть. Никто, кроме нас, не рассудит, Что было! Что будет! Что есть!» появившиеся в тексте слова В.П.Межинкова «заявляет И.Григорьев» звучат пародийно; совершенно непонятно, почему «журналист Анатолий Гриценко не доверяет своим воспоминаниям»; банально и по существу ложно выражение В.П.Межинкова «горек хлеб войны и радостен» и т.д. Что же касается таких его глубоких мыслей, как «сквозь войну она пронесла только что родившуюся дочь», «прошлое для них не абстракция, а биография», «памятники прошлого в то же время обращены к будущему» и т.п., то противоречивостью своей элементарному здравому смыслу они невольно вызывают вопрос о смысле работы редактора.
Я вижу не свой стиль, а стиль работы тов. В.П.Межинкова, его, а не свое лицо. Как Вы сами понимаете, под рецензией в таком виде я не могу поставить свою подпись. Я не вижу другого выхода, кроме как вернуться к первоначальному варианту. Но поскольку первоначальный вариант тов. В.П.Межинкова «категорически не устраивает» (его слова), то я вынужден рецензию снять, – о чем я и хотел предупредить редколлегию.
Тем не менее я склонен рассматривать происшедшее лишь как недоразумение, поскольку не вправе расценивать проявление неуважения ко мне одного из сотрудников как отношение всей редакции, и не отказываюсь от дальнейшего сотрудничества с Вашим журналом. Однако в этом случае мне хотелось бы быть уверенным, что отношения между мной и Вашим отделом критики будут строиться на уважительной и деловой основе, с тем чтобы впредь избежать подобных недоразумений.
Если же редколлегия сочтет возможным восстановить текст рецензии в том варианте, в каком он был одобрен П.С.Строковым, прошу сообщить мне об этом. В любом случае мне хотелось бы знать мнение редколлегии журнала по поводу случившегося.
Первоначальный текст рецензии прилагаю.
С искренним уважением,
Вл.Кирзов
Разумеется, никакого ответа я не получил: редакция журнала «в едином строю» встала на защиту чести и достоинства своего сотрудника. Оглядываясь назад, я поражаюсь этому постоянному и довольно странному сочетанию глупейшей наивности и стремления к справедливости – вплоть до выяснения отношений – в моем характере. Видимо, именно это сочетание и привело к тому, что я совершал действия, заведомо обреченные на провал, – но тем самым я обнажал окололитературную ситуацию, и моя давняя наивность сегодня невольно оборачивается дальновидностью; я жалею только, что не все свидетельства моей глупости я сохранил.
Ну¸ а в «Новом мире» все тоже шло своим чередом. Как я понял, рецензию поставили в уже сверстанный номер: через два месяца я обнаружил ее опубликованной – и здесь тоже не обошлось без хамства. Ничего мне не сказав, из рецензии выкинули абзац о предисловии Гражданской к пьесам Шоу – абзац очень жесткий, но по аргументации – самодостаточный. Скорее всего, в редакции сочли, что удар чересчур силен; но ведь можно было согласовать это сокращение со мной, хотя бы позвонив.
Я проглотил обиду, в целом удовлетворенный проделанной работой: я опубликовался в «Новом мире», получив некую минимальную компенсацию за причиненный мне когда-то моральный ущерб, рецензия была вполне приемлемой и без выброшенного абзаца, в тексте больше ни слова не тронули:
"Переиздание пьес Бернарда Шоу – хороший подарок не только любителям театра, но и читателям так называемой интеллектуальной литературы: Шоу был одним из первых, но отнюдь не последним в ряду тех, кто стал писать пьесы, предназначенные для чтения. Кроме того, книга превосходно издана: иллюстрации, выполненные художником А.Васиным, уместно театральны, а качество бумаги и переплета – редкое даже для «Художественной литературы». Одним словом, издание во всех смыслах подарочное.
..............................................................................................................................
Что касается состава сборника, то его характер выявляется в соответствии с основным направлением творчества писателя. «Журналистика по праву может считаться высшей формой литературы, ибо самая высокая литература – всегда журналистика,» – писал Шоу, и в этом парадоксе – кредо писателя. Он всегда был политическим бойцом, и с этой точки зрения естественным выходом для него в художественной литературе стала сатира, а наиболее естественным приемом в драматургии – парадокс. Шоу пользовался им чрезвычайно широко, и в английском языке, пожалуй, никто не сделал в парадоксе больше Шоу, как никто больше Шекспира – в афоризме. Афоризм и парадокс, глубина мысли и блеск диалога, проникновение в тайники человеческого духа и разоблачение двоедушия и лицемерия общественной морали были доведены этими двумя драматургами до предельной выразительности.
Основная тенденция творчества Шоу в последнем сборнике выдержана сравнительно строго. Все вновь переизданные пьесы – «Профессия миссис Уоррен», «Кандида», «Ученик дьявола», «Цезарь и Клеопатра», «Пигмалион», «Дом, где разбиваются сердца», «Святая Иоанна» и «Тележка с яблоками» – относятся к лучшим его вещам, а переводы общеизвестны, сценичны, легко читаются. Исключение составляет лишь впервые публикуемая пьеса «Шэкс против Шэва», перевод которой, на мой взгляд, неудачен.
Дело в том, что в этой небольшой «шуточной пьесе для марионеток» – в ней всего пять страничек, – построенной на диалоге Шекспира и Шоу и написанной белым стихом, то и дело встречаются пародийные «реминисценции» и выражения из разных пьес Шекспира (кстати, следовало бы переводить все-таки «Шекс», в соответствии с общепринятой русской транскрипцией фамилии Шекспира; утверждение переводчицы З.Гражданской, что «в переводе заглавия пьесы мы стремимся точно передать звучание оригинала», кажется малоубедительным). Переводчица пошла по пути наименьшего сопротивления и целиком заимствовала эти выражения из разностильных переводов пьес Шекспира, связав «реминисценции» и цитаты перемычками из белого стиха, которым она в отличие от Шоу владеет не блестяще. В результате переводу явно не хватает той органичности, которая отличает остальные пьесы.
Разумеется, сказанное не должно испортить праздника любителям книги и любящим Шоу. Советским зрителям всегда были близки его блестящее остроумие и парадоксальная убедительность его разоблачений ханжества буржуазной морали – спектакли Шоу обошли театры всей страны, – а читатели, несомненно, с неменьшим удовольствием прочтут знакомые по радио-, теле- и театральным постановкам пьесы одного из лучших сатириков ХХ века".
У меня было какое-то предчувствие, что мне еще предстоит иметь дело с журналом и что публикация эта – только начало наших взаимоотношений. Предчувствие меня не обмануло – но с какой стороны! В конце апреля, сразу же после того, как главным редактором журнала был назначен В.Косолапов, мне позвонила Озерова и попросила зайти в редакцию. Я уже знал, что отдел критики висит на волоске, и звонок показался мне тревожным.
В редакции Озерова и Архангельская с мрачным видом дали мне прочесть письмо Гражданской в журнал и ее «Реплику рецензенту»:
Глубокоуважаемая редакция!
Очень прошу Вас опубликовать в Вашем журнале мою реплику рецензенту Вл. Кирзову. Его рецензия на мой труд (включающий предисловие, комментарии, составление книги и перевод одной пьесы Шоу) во втором номере Вашего журнала носит оттенок необоснованной инсинуации. Мне кажется, долг работников критического отдела солидного журнала был – проверить сообщение Вл. Кирзова о моем методе работы, проверить имеющиеся у нас переводы Шекспира, в которых встречаются цитируемые Бернардом Шоу строки, а уже после публиковать рецензию, содержащую намек на плагиат. Вы этого не сделали. Поэтому я и настаиваю теперь на публикации моей короткой реплики.
С глубоким уважением,
доктор филологических наук,
профессор З.Гражданская
и далее:
РЕПЛИКА РЕЦЕНЗЕНТУ
Во втором номере «Нового мира» появилась краткая рецензия Вл. Кирзова на однотомник пьес Б.Шоу, выпущенный в 1969 г. издательством «Художественная литература». Мне там принадлежит вступительная статья, комментарии и перевод небольшой, ранее непереводившейся пьесы в стихах («Шэкс против Шэва»). Расценив книгу в целом как хороший подарок читателю и ни словом не обмолвившись о человеке, который вложил много труда в этот подарок, Вл. Кирзов говорит затем, что новая для нашего читателя пьеса в моем переводе скорее портит книгу. Но предоставим слово самому Вл. Кирзову. – «Переводчица пошла по пути наименьшего сопротивления и целиком заимствовала эти выражения (речь идет о цитатах из пьес Шекспира, встречающихся в пьесе Шоу - З.Г.) из разностильных переводов пьес Шекспира, связав «реминисценции» и цитаты перемычками из белого стиха, которым она в отличие от Шоу владеет не блестяще. В результате переводу явно не хватает органичности, которая отличает остальные пьесы».
Оставив за рецензентом право сравнивать мой белый стих со стихом Шоу и даже Шекспира, я протестую против того завуалированного обвинения в плагиате, которое предъявлено мне в приведенных строках. Я не заимствовала целиком выражения из разных переводов Шекспира, а просто переводила пьесу Шоу, включая и все встречающиеся в ней шекспировские цитаты. Мой рецензент, видимо, не допускает и мысли, что я осмелилась переводить не только Шоу, но и Шекспира, поскольку Шоу его цитирует. Поэтому он и выступил с необоснованным и оскорбительным обвинением, не проверив предварительно имеющиеся у нас переводы цитируемых шекспировских пьес и спутав мой неблестящий белый стих с белым стихом известных переводчиков».
Я прочел эти две странички – и дрогнул. Зная ситуацию в журнале даже в общих чертах (мне потом рассказали, что Косолапов вызвал к себе Озерову и Архангельскую и орал на них, стуча кулаком по письменному столу, над которым еще витал дух Твардовского: ему не светило начинать работу на этом месте с такого скандала), я сразу понял, как Овчаренко (зам. главного и при Твардовском, и при Косолапове), который и спровоцировал это письмо в журнал, мог использовать эту историю против работников отдела: это был повод для увольнения. И хотя моей вины в этой истории не было (отдел критики журнала знал, что делал, и, будучи взрослым, сам отвечал за свои поступки), косвенно тень такой вины все же ложилась на меня; Озерова и разговаривала со мной как бы укоризненно: мол, что же вы так неаккуратно, подвели нас, а теперь надо публично извиняться перед оскорбленной Гражданской. Извиняться нужно было мне, и я почувствовал, что Озерова и Архангельская боятся, как бы я не отказался.
Расстроенный (чего греха таить!) тем, что, возможно, мне придется публично просить прощения, чтобы из-за меня не пострадали люди с ореолом борцов за справедливость, я тем не менее не потерял самообладания. Во-первых, я не хотел извиняться перед Гражданской; во-вторых, я знал, как была написана моя рецензия: ни о каком плагиате речи в ней не было. Я мог сместить акценты и где-то нажать посильнее, но проколоться в сути я не мог. Я попросил дать мне копии письма Гражданской в редакцию и ее «Реплики рецензенту», и мне дали оригиналы – с условием, что я сниму для себя копии и верну их в редакцию.
Я поехал домой и по дороге сообразил, что, сократив без моего ведома рецензию, редакция оказала и мне, и себе медвежью услугу. Выброшенный абзац был убийственным, и при его наличии Гражданская просто не полезла бы в драку; теперь же, недобитая, она была опасней вдвойне. Вот ведь, подумалось мне, когда уничтожали талантливого переводчика, было сделано все, чтобы он никогда не встал, а когда уничтожают бездарность, деликатничают, как с ровней. (Правда, сегодня я думаю иначе: вряд ли Гражданскую могло что-нибудь остановить – настолько она была уверена в неуязвимости своей позиции.)
Постепенно я вспомнил, как была написана рецензия, нашел нужные аргументы, и к вечеру того же дня ответ Гражданской был уже начерно готов. На другой день я позвонил Озеровой и сказал, что я разобрался с Гражданской, что никаких извинений не понадобится, но мне надо проверить все цитаты, и к концу недели я приведу свой ответ в полный порядок и привезу. По репликам Озеровой я почувствовал, что она не верит, будто можно разумно ответить на обвинения «Реплики», и впервые понял, что отдел критики прочел мою рецензию так, как об этом написала Гражданская, то есть с самого начала предполагая, что я обвиняю ее в плагиате!
Я разозлился и ввел в «Ответ» выброшенный редакцией абзац, написав, что его, к сожалению, редакция без моего ведома выбросила из рецензии, но потом, поостыв, пришел к выводу, что, нравится мне это или нет, а в этой ситуации мне придется быть заодно с журналом. Я исправил это место, написав, что абзац убрали по согласованию со мной: в этой фразе содержался явный упрек редакторам, и они не могли его не увидеть.
Отредактировав текст, я сопроводил его своим «Письмом в редакцию», симметричным письму Гражданской (к сожалению, текст письма не сохранился), в котором я требовал, чтобы журнал опубликовал письмо и «Реплику» Гражданской вместе с моим ответом:
ОТВЕТ З.ГРАЖДАНСКОЙ
Что ж, я молчу. Вся речь моя - мечу!
(Шекспир, «Макбет»,
пер. З.Гражданской)
Глубокоуважаемый товарищ З.Гражданская!
В редакции «Нового мира» меня любезно познакомили с Вашими письмом и «Репликой» и предоставили возможность для ответа. Пользуюсь предоставленной возможностью.
Тот факт, что Вы увидели в моей рецензии «завуалированное обвинение в плагиате», основан на недоразумении: речь в ней идет не о Вашей «беспринципности», а о принципах художественного перевода. Суть же недоразумения в том, что я, не имея права оценивать Ваш перевод хуже, чем позволяет объективность, в своей рецензии и подходил к нему, как к художественному, а Вы в своей реплике рассматриваете мою рецензию с точки зрения формального, или буквального перевода.
В самом деле, «просто переводить пьесу Шоу, включая и все встречающиеся в ней шекспировские цитаты» – и значит подойти к переводу формально: ведь выражения и цитаты из Шекспира в английском языке являются одним из его элементов (как, например, в русском языке – пушкинские) и «просто переводить» их в тексте пьесы Шоу – это все равно, что переводить буквально идиоматические обороты.
Далее, утверждая, что Вы «переводили... все ... шекспировские цитаты», Вы тем самым подтверждаете, что переводили их подстрочно, или буквально, так как 10 из 11 отмеченных Вами в комментарии цитат – в одну и две строчки, – то есть Вы переводили слова и метафоры. Такой буквальный подход к переводу чреват той опасностью, что переводчик может сообщить выражениям Шекспира смысл, которого они не имеют в контексте его пьес.
Однако, поскольку Вы имеете право рассматривать мою рецензию (так же как и я – Ваш перевод) с любой точки зрения, то из вежливости я сначала встану на Вашу.
Если бы я знал, что Вы «просто переводили пьесу», я прежде всего должен был бы предупредить Вас, что буквальный перевод чреват еще и той опасностью, что переводчик может не разойтись с уже имеющимися переводами. Буквальный же перевод цитат и выражений из пьес Шекспира в этом отношении особо опасен, ибо русских переводов пьес Шекспира (целиком и в отрывках) существует столько, что разойтись с ними без искажения смысла выражений Шекспира, видимо, и не представляется возможным. Я мог бы сослаться в этом случае на опыт Пастернака, который в свое время уже показал бесплодность буквального перевода Шекспира:
«Для повышения шансов на счастье я переводил, так сказать, с завязанными глазами, наедине с текстом и небольшим издательским комментарием. Спустя несколько месяцев, когда первая черновая редакция была закончена, я достал переводы Кронеберга и К.Р., которых не помнил, а также совсем еще неизвестные мне работы Соколовского, Радловой и Лозинского и занялся сравнением. Что же обнаружилось?
Оказалось, – законы языка при тождественности предмета сильнее, чем можно было думать. Рукопись пестрила сходствами и совпадениями с названными и ввиду малой оригинальности (здесь и далее курсив мой – В.К.) в пополнение им не годилась...
Перед лицом таких трудов, всегда остающихся к услугам желающих, можно было бы с легким сердцем пожертвовать неоправдавшейся попыткой и взяться за более далекую задачу, с самого начала поставленную театрами. От перевода слов и метафор я обратился к переводу мыслей и сцен". (Б.Пастернак, «Гамлет, принц датский». От переводчика. «Молодая гвардия», 1940, №№5-6).
Предупредив Вас об этом, я обратился бы к Вашему переводу, и первое, что бросилось бы мне в глаза, – это начало пьесы: «Уже прошла зима тревоги нашей...» Неужели Вы всерьез считаете, что выражение «зима тревоги нашей» является Вашим переводом? Ведь это выражение прочно вошло в русский язык до появления Вашего перевода благодаря массовому изданию книги Стейнбека под тем же названием (пер. Н.Волжиной и Е.Калашниковой). Можно было бы предположить, что выражение the winter of our discontent иначе, чем «зима тревоги нашей» перевести и невозможно, но ни в одном известном мне англо-русском или русско-английском словаре, как нашем, так и зарубежном, слово discontent не имеет значения «тревога» и наоборот. Правда, я мог бы предположить, что при переводе слова discontent Вы воспользовались каким-нибудь неизвестным мне словарем, но все это заставило бы меня проверить еще несколько цитат из Шекспира в Вашем переводе:
МАКБЕТ, III, 2
Подстрочный перевод выражения Шекспира:
"...навозный (жесткокрылый /несомый жесткими надкрыльями - шекспиризм, В.К./ жук с сонным жужжаньем /гуденьем/...)
Некоторые имеющиеся переводы:
Ф.Устрялова: "...чешуекрылый жук с глухим жужжаньем..."
З.Гражданской: "...тяжелокрылый жук с глухим жужжаньем..."
МАКБЕТ, V5
Подстрочный перевод выражения Шекспира:
"Завтра, (и) завтра, (и) завтра..."
Некоторые имеющиеся переводы:
А.Кронеберга: "Завтра, завтра - и все то же завтра..."
Ф.Устрялова: "А завтра, завтра и все снова завтра..."
З.Гражданской: "Все завтра, завтра и опять же завтра..."
ГАМЛЕТ, I, 5
Подстрочный перевод выражения Шекспира:
"Есть больше всякого (у Шоу - смешного, - В.К.) на небесах и на земле, Горацио (у Шоу - Уильям, - В.К.), чем мечтается (воображается) вашей (твоей) философии".
Некоторые имеющиеся переводы:
Н.Вронченко:
"Есть многое в природе, друг Горацио,
Что и не снилось нашим мудрецам."
Н.Россова:
"Есть в небесах и на земле такое,
Что и не снится мудрости твоей."
З.Гражданской:
"Есть многое на свете, друг Уильям,
Что и не снилось мудрости твоей."
ГАМЛЕТ, III, 1
Подстрочный перевод выражения Шекспира:
"...душевная (сердечная) боль и тысяча присущих (прирожденных, естественных) потрясений, которым плоть - наследница..."
Некоторые имеющиеся переводы:
А.Соколовского:
"...сердца боль и горькие обиды -
наследье нашей плоти..."
М.Лозинского:
"...тоску и тысячу природных мук -
наследье плоти..."
З.Гражданской:
"...боль сердца, тысячи природных бед -
наследье нашей плоти..."
Сравнив Ваши переводы с уже имеющимися, я обратил бы внимание на бросающуюся в глаза закономерность: Ваш перевод либо практически ничем не отличается от приведенных, либо искажает смысл шекспировской метафоры («тяжелокрылый жук» выглядит совершенно нелепо: мы даже про птиц крайне редко говорим «тяжелокрылая»; слово «природный» в значении «присущий, прирожденный», наиболее отвечающем этому шекспировскому выражению, употребляется только в сочетаниях (оборотах) «природный дар», «природный слух» и т.п., и «природные беды», независимо от Вашего желания, звучат невнятно).
Отсюда я мог бы сделать вывод, что Вы, переведя буквально приведенные шекспировские цитаты, сверили их с уже имеющимися переводами пьес Шекспира (а из Вашего письма можно понять, что Вы их сверяли («Мой рецензент... выступил в печати с необоснованным и оскорбительным обвинением, не проверив предварительно имеющиеся у нас переводы цитируемых шекспировских пьес...») и, убедившись, что текстуальные совпадения неизбежны, стали комбинировать (подбирать) синонимы и обороты таким образом, чтобы Ваш перевод если и совпадал с некоторыми частично, то не совпадал ни с одним полностью и отличался от всех хотя бы полсловом, вплоть до искажения смысла шекспировского выражения. Коль скоро Вы считаете, что при буквальном переводе вообще возможен плагиат (а я не допускал и мысли об этом!), то я вполне мог бы в этом случае говорить по крайней мере о заимствованиях.
Далее, выявив Ваш принцип перевода шекспировских выражений (а для того, чтобы выявить принцип перевода, рецензент вправе проверять не все цитаты, даже и отмеченные в комментарии, – нецелесообразно для «краткой» рецензии проделывать работу, большую той, которую проделал переводчик), я имел бы право распространить его и на перевод всех шекспировских цитат в тексте пьесы Шоу и сказать, что Вы «пошли по пути наименьшего сопротивления и целиком заимствовали эти выражения из разностильных переводов пьес Шекспира».
Если же Вы, не разделяя мою точку зрения на Ваш перевод, как на буквальный, и будучи несогласной с индуктивным (от частного к общему) методом выявления общего принципа перевода, были бы моим ответом не удовлетворены и все-таки усматривали в моей рецензии «завуалированное обвинение в плагиате», я был бы готов принести Вам свои извинения - редакция не допускала и мысли обвинить Вас в плагиате! – и, не проверяя остальные цитаты, заменить в ней слово «целиком» на слово «частично».
Но в этом случае (несогласия) я вынужден рассматривать Ваш перевод как художественный, а Вам придется встать на мою точку зрения.
В своей оценке Вашего перевода пьесы «Шэкс против Шэва» я исходил из моей точки зрения на существо художественного перевода, которая, как мне кажется, совпадает с общепринятой и которую, естественно, невозможно излагать в каждой рецензии, тем более в «краткой». На мой взгляд, цель художественного перевода – с наибольшим приближением воссоздать замысел автора.
Шуточная пьеска «Шэкс против Шэва» написана Шоу для кукольного театра, по предложению его друга, у которого имелись две куклы, похожие на Шекспира и Шоу. Пьеса построена в основном на их диалоге и содержит заимствования (цитаты и «реминисценции»-перефразировки) из Шекспира – на этом и строится кукольный юмор пьесы. Совершенно очевидно, что Шоу использовал достаточно известные в английском языке шекспировские выражения или, по крайней мере, такие, которые были достаточно известны в то время, – иначе не имело смысла эту пьесу писать. (Заимствования из Шекспира в английском тексте пьесы не выделены и комментарием не снабжены.)
В этом случае шуточный характер пьесы в русском переводе мог быть передан только при условии, что шекспировские выражения, используемые переводчиком, должны быть не менее известны русскому зрителю, иначе не имело смысла эту пьесу переводить. (Такой перевод и в комментариях и не нуждается.)
Таким образом, я считал и считаю, что ее и нужно переводить, именно заимствуя выражения из «имеющихся у нас переводов цитируемых шекспировских пьес», – другого пути нет, даже если предположить, что пьеса предназначалась Вами только для чтения. В самом деле, смешно ли теперь русскому читателю, который, встречая цитаты и перефразировки из Шекспира в незнакомом переводе, каждый раз узнает из комментария, что это, оказывается, Шекспир?! Согласитесь, художественный перевод «шуточной пьески» – не научно-филологическая работа!
Однако вопрос не в том, брать или не брать. Популярность одних и тех же выражений из пьес Шекспира в русском и английском языках отнюдь не всегда одинакова (за исключением таких, как «быть или не быть» или «зима тревоги нашей»). Поэтому при цитировании Шекспира в переводе этой «шуточной пьески» Шоу оптимальным вариантом (и наибольшим приближением к замыслу автора) было бы подобрать, не меняя смысла пьесы, такие выражения из общеизвестных переводов (не обязательно употребляемые Шоу), – которые были бы у нас «на языке», – только в этом случае перевод мог стать «шуточной пьеской».
Разумеется, для такого перевода переводчик должен обладать драматургическим мастерством и уметь «переводить мысли и сцены» (если «переводчик Шекспира должен быть Шекспиром», то переводчик Шоу должен быть Шоу!), а также иметь известное чувство юмора (я полагаю, близкое к чувству юмора Шоу!). Поэтому я и отметил, что Вы «пошли по пути наименьшего сопротивления», оставив те выражения Шекспира, которые использовал Шоу, и «целиком заимствовав эти выражения из разностильных переводов пьес Шекспира».
Я «не допускал и мысли», что Вы «осмелились переводить не только Шоу, но и Шекспира, поскольку Шоу его цитирует»!
Что же касается существа вопроса, т.е. качества Вашего перевода, то на Ваше утверждение, будто я «спутал» Ваш «неблестящий белый стих с белым стихом известных переводчиков», я вынужден ответить, что спутать их просто невозможно: достаточно привести хотя бы несколько стихов Шоу в Вашем переводе («Кто ты, чей гордый лоб отчасти может соперничать с моим?», «Пусть ты меня на триста лет моложе и можешь тяжелей нанесть удар...», «И почему ты этих черт не знаешь, запечатленных всюду на земле?» и т.д.) Если Вы решили сообщить пьесе юмористический колорит именно таким образом, то Вы этого несомненно добились и были вправе спросить: «Ну, что теперь ты скажешь, Вилли Шекспир?»
Чтобы все сказанное не показалось Вам досужей казуистикой, поясню, почему я был столь лаконичен, что это даже ввело Вас в заблуждение и заставило увидеть в моей рецензии «завуалированное обвинение в плагиате», – тем самым я надеюсь ответить и на Ваш упрек в бестактности рецензента, который не отметил Вашу работу по составлению книги.
Редакцией «Нового мира» мне была заказана рецензия на 2 странички машинописного текста, в которой я должен был отметить факт выхода книги, сказать несколько слов о ее составе (поскольку это переиздание), отметить Ваш «труд, включающий предисловие, комментарии, составление книги и перевод одной пьесы Шоу», да еще сделать эти две странички законченной вещью в жанре «краткой» рецензии. – Поневоле будешь краток!
Я с трудом уложился в две с половиной страницы, так как характер моей оценки Вашего предисловия заставил меня изложить и мою точку зрения на творчество Шоу. С моего согласия редакция в окончательном варианте рецензии эту оценку Вашего предисловия, щадя Ваши чувства, опустила из соображений такта, – и, как Вы можете убедиться, совершенно напрасно, потому что теперь Вы упрекаете меня в том, что я ни словом не обмолвился «о человеке, который вложил много труда в этот подарок». Поэтому я привожу ее здесь:
«При переиздании избранных произведений известного писателя естественно возникает вопрос о целесообразности нового предисловия, новых комментариев и переводов. Так, условием целесообразности нового предисловия является наличие в нем либо новой точки зрения на творчество писателя, либо новых мыслей по поводу его творчества, либо, наконец, новых важных фактов его биографии. Ни того, ни другого, ни третьего в предисловии З.Гражданской, к сожалению, нет.»
Таким образом, в рецензии было выражено отношение к предисловию, дана в общем положительная оценка составу (кроме того факта, что «новая для нашего читателя пьеса» в Вашем переводе «скорее портит книгу»), отмечено качество комментария и, наконец, дана оценка Вашему переводу.
Я надеюсь, что дал вполне исчерпывающий ответ на все «необоснованные и оскорбительные обвинения», содержащиеся в Вашей «Реплике рецензенту», и Вы убедились, что ни редакция, ни я «не допускали и мысли» обвинить Вас в плагиате. Однако чтобы в дальнейшем не возникло никаких недоразумений, мне хотелось бы быть уверенным, что я Вас правильно понял. Я исходил в своем «Ответе» из того соображения, что Вы сверяли Ваши переводы шекспировских цитат с уже имеющимися переводами пьес Шекспира. Если это не так, то сам факт, что Вы послали в редакцию «Нового мира» написанное в столь резких тонах письмо, «не проверив предварительно имеющиеся у нас переводы цитируемых шекспировских пьес», «носит оттенок необоснованной инсинуации. Мне кажется, долг... солидного» человека, доктора филологических наук, профессора «был - проверить... имеющиеся у нас переводы Шекспира, в которых встречаются цитируемые Бернардом Шоу строки, а уже после» требовать опубликования Вашей реплики, содержащей «необоснованные и оскорбительные обвинения». «Вы этого не сделали. Поэтому я и настаиваю теперь» на том, чтобы Вы принесли свои извинения редакции «Нового мира»: в данном случае свою позицию от позиции журнала я не отделяю.
С товарищеским приветом,
искренне Ваш Вл.Кирзов
Времени на тщательную проверку всего текста пьесы Шоу у меня уже не было, и я решил обойтись тем, что успел проверить и ввел в «Ответ». В начале следующей недели я отвез его в «Новый мир», где Озерова и Архангельская сначала встретили меня настороженным недоверием, а увидев, что в «Ответе» 11 машинописных страниц, и вовсе помрачнели. Тем не менее они стали его читать, и я, наблюдая за ними, увидел, что они не понимают моих аргументов. Страх – паралич ума и чувств, и я, полагая, что они в таком состоянии просто не доберутся до смысла и логики моего «Ответа» (а проблема перевода «языкового» юмора вообще нетривиальна), договорился с ними вечером созвониться, чтобы, если у них будут какие-нибудь вопросы, я на них ответил.
Вечером они мне позвонили. Разговор со мной вели с двух аппаратов; кроме Озеровой и Архангельской в разговоре еще принимал участие мужской голос, который, хотя и звучал не в трубку, показался мне знакомым. В какой-то момент Архангельская сказала мне:
– Зиновий Самойлович считает, что вы правы, но...
Тут я понял, что рядом с ними – Паперный; незадолго до этого я показывал ему свои переводы басен Торбера, которые ему очень понравились. Я сказал, что Зиновий Самойлович, как специалист по юмору, наверняка разобрался в моем ответе и может ответить на все их вопросы, – я слышал, как он объяснял кому-то рядом с трубкой: «Он прав, только так и надо это переводить!»
На другой день Озерова позвонила мне и попросила приехать. И она, и Архангельская, обе они были гораздо спокойнее. Они сказали, что в том виде, как я написал ответ Гражданской, показывать его Косолапову никак нельзя: не поймет. Поэтому они его сократили, и надо, чтобы я подписал сокращенный вариант. Пока я его читал, они с явным напряжением ждали моей реакции. Причину этого напряжения я понял в самом конце этого варианта: мой «Ответ» был оборван на фразе «я... готов принести Вам свои извинения – редакция не допускала и мысли обвинить Вас в плагиате!» (Эпиграф они, разумеется, тоже выкинули.)
Выглядело это примерно так: подойти к человеку, плюнуть ему в лицо и сказать: «Извините, пожалуйста!» А расчет был прост: Гражданская не захочет, чтобы это опубликовали. Я дочитал до конца и подумал, что даже никому не покажет такой ответ. Видимо, помня мою первую реакцию, когда я прочел реплику Гражданской, но не понимая истинной причины моих опасений и думая, что на меня можно поднадавить, они наперебой стали объяснять, что ответ надо подписать немедленно, потому что им через час надо положить его на стол Косолапову.
Я глядел на этих двух несчастных женщин, так умело обрабатывавших меня: зачем они занялись этой деятельностью? Куда они полезли? Ведь даже если они сейчас выиграют, они все равно проиграли, потому что так не выигрывают. И зачем я полез в этот журнал с его советскими разборками? Ну, напечатался – так ведь все равно ничего путного из этого не вышло: все как-то не по-людски. Мне противно было смотреть на них, и я сам себе был противен. Я подписал «сокращенный вариант» и ушел из редакции.
Гражданская проглотила мое «извинение», но это их не спасло: вскоре они обе были уволены. Больше я ни в какие игры с отделом критики этого журнала играть не стал, вплотную занявшись переводами, а потом и прозой. Вот проза-то и привела меня через много лет снова в «Новый мир», но это история, которую мне еще предстоит вспоминать.
В УГАРЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО РАЗБОЛТАЯ
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ?